Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
_
Будто тучи, осевшие в небе, были почти последним, что держало память там, в Генсее, где были повержены Мурамаса и его рука Кога. Уже стоял следующий вечер, усталость ещё озарялась солнцем с другой стороны комнаты. Выводящие в сад сёдзи были отодвинуты, ряд фусума напротив сдвинут, и, обернувшись, он увидел бы блеск площадных плит.
Завершилось ли всё?... Занпакто. Ещё не все вернулись, так он слышал?
Изуру следил за волнующейся листвой и ловил уже влажный ветер перед дождём, отпуская дыхание, сдавившее грудь. Если бы не нить беспокойства, он бы поверил.
Ветер. Темнота от туч и яркие пока лучи. Тени в саду покачивались. Желал почувствовать шершавое тепло скоро готовых померкнуть ярких лучей, и стремился отогнать навязчивый образ вечера, когда разгорались огни.
…Ещё не всё… что-то повело его чувство.
Тогда он понял, куда вела одна из нитей: ещё ночью чувствовал, но не пробуждался.
- Вабиске.
Значит, ещё не было завершено. Поборол желание коснуться шеи, но помрачнел: сильнее прикосновения своего занпакто к щеке его уязвил тот удар Зараки.
- Значит…
По листве скользнули капли.
***
Что ему не нравилось в огнях вечера? Всё нравилось, но до сих пор преследовали видения туч, и натиск рейацу, и огромный черный рот в небе, наполненный кошмаром и болью.
И ещё больше, Вабиске! Вабиске – до сих пор не совсем в мече и…
Ему всякий лист бумаги казался иномирным.
Его рейрёку всё ещё в душах?
Было ли непривычно?
Видеть свой меч в том же мире, в том же свойстве, что и его, Киры, душа? Это было тревожно. Не из-за металла у щеки, а оттого, что та рейацу, та рэйрёку, другого капитана – была угрозой, и ему теперь всё казалось угрозой мечу.
И тревожно из-за времени, что он был возле Вабиске, и кругом стояли колбы, холодные столы; машины, преобразовывавшие рейши и искавшие собственный, его и меча, ритм души.
Они вернули Вабиске, и Вабиске вернулся – это отзывались в Изуру струнами кото. Он боялся, как бы в нём не зазвучала сякухати – унылый звук флейты мучительно поднимал в нём все касательства до его души. Обученный внимать её музыке, он выносил их, но как бы ни было, тяжёлое оставалось тяжёлым.
- []
Скажи, о чём вы…?
Но кто узнает кроме
Двоих? Дождь…? Ветер…?
Ты говорил мне падать, падать в самую бездну моего отчаяния и не бояться… Встретил бы там, и… Я воспоминал эти слова всякий раз, когда видел тебя вовне, с другой стороны.
И собирался уже, да разве смог бы тогда встретить?...
- []
Сколько раз я вёл
Предательствам счёт?
Забыл считать…? Два…?
Два вовсе не счёт, пожалуй, ни одно из них им не было. Возможно, свой род одиночества? Оно было большим, всё время где-то со мной, всего лишь выросла тень.
Я знал, конечно, что настигну тебя, хотя вышло наоборот.
В какой-то мере меня так воспитывали на ограничениях, что я привык к перегрузкам. Даже если бы война между нами развязалась вновь, я ей не огорчился бы.
Сякухати стихнет однажды, как дождь.
Он помолчал немного, и они помолчали.
Цвета этого времени были подобны мелодии дождя и флейты; но когда решимость во мне горела, вкрадывался кото. Когда я был совершенно сердит, а такое редко во мне бывает, перекатывался ударами кодо.
Пророкотало и в тёмном небе, ещё не оборовшем сияния небес в другом краю. И ещё летел свет солнца, освещая их, и блестел вокруг плиты.
Беззаботный под гром.
Возможно, это и было похоже на сон? Когда я открывал глаза, я видел в цветах дождя и слышал в музыке флейты в моей душе непременный долг перед Готеем.
По деревянному полу тень Изуру скользнула к нему и прижалась – он лёг на пол, на этот раз ещё мирный, и он знал, что непременно потом взбеспокоится ещё, какие другие трудности придётся выдержать Готею и его отряду.
Ах, да, ты знаешь? Они сегодня подали хурмовый суп, хурмовый десерт – пирог; и говорили, что помнят, я нередко готовил что-то прежде. Какая грусть – это мой враг, и я его рубил, и жарил, и пронзал, и резал – и вот его преподнесли. Ты прав был, что-то не меняется, даже когда я не совсем в себе.
Даже тогда, когда я думал, что-то вот-вот может исчезнуть навсегда.
- []
Мою привычку
Знаешь долго: то камни
Займут, то пух.
Набежали облака, лёгкою поволокою отуманили лучи, и вот скользнул внутрь и промчался хищный ветер… тут ли отдохнёшь ты, Изуру? И не тревожит ли тот ветер?
Обращалось покоем то, что тревожило прежде. Скрылись тени и скользнули в запорные пазы сёдзи и фусума.
Однажды и эта тень, и этот дух вернутся туда, откуда выйти не смогут, пока их души не смогут дышать как одна. До той поры створки кто задвинет, кроме тебя? Должно быть, сам Кира, и так и должно быть.
Когда эта тень и этот дух вернутся в оплетённый шёлковым шнуром и обложенный камельным деревом стальной дом, только покой будет всё прежним, и большим, и до конца.
- []
Скрадывался свет,
Вечер скрыл сумрак. Ушёл,
Когда фонарь мигнул.
Уже позднею порой он так же прошёл отряд, как было обыкновенно. И были ободрения без надежд и успокоения без приказов.
Если бы ему дали играть музыку теперь, он бы выбрал ту, какую играют в кабуки, как ручей бегущую и трогающую.
Завершение
Люблю: в нём есть секунда
Бездвижной тиши.
Будто тучи, осевшие в небе, были почти последним, что держало память там, в Генсее, где были повержены Мурамаса и его рука Кога. Уже стоял следующий вечер, усталость ещё озарялась солнцем с другой стороны комнаты. Выводящие в сад сёдзи были отодвинуты, ряд фусума напротив сдвинут, и, обернувшись, он увидел бы блеск площадных плит.
Завершилось ли всё?... Занпакто. Ещё не все вернулись, так он слышал?
Изуру следил за волнующейся листвой и ловил уже влажный ветер перед дождём, отпуская дыхание, сдавившее грудь. Если бы не нить беспокойства, он бы поверил.
Ветер. Темнота от туч и яркие пока лучи. Тени в саду покачивались. Желал почувствовать шершавое тепло скоро готовых померкнуть ярких лучей, и стремился отогнать навязчивый образ вечера, когда разгорались огни.
…Ещё не всё… что-то повело его чувство.
Тогда он понял, куда вела одна из нитей: ещё ночью чувствовал, но не пробуждался.
- Вабиске.
Значит, ещё не было завершено. Поборол желание коснуться шеи, но помрачнел: сильнее прикосновения своего занпакто к щеке его уязвил тот удар Зараки.
- Значит…
По листве скользнули капли.
***
Что ему не нравилось в огнях вечера? Всё нравилось, но до сих пор преследовали видения туч, и натиск рейацу, и огромный черный рот в небе, наполненный кошмаром и болью.
И ещё больше, Вабиске! Вабиске – до сих пор не совсем в мече и…
Ему всякий лист бумаги казался иномирным.
Его рейрёку всё ещё в душах?
Было ли непривычно?
Видеть свой меч в том же мире, в том же свойстве, что и его, Киры, душа? Это было тревожно. Не из-за металла у щеки, а оттого, что та рейацу, та рэйрёку, другого капитана – была угрозой, и ему теперь всё казалось угрозой мечу.
И тревожно из-за времени, что он был возле Вабиске, и кругом стояли колбы, холодные столы; машины, преобразовывавшие рейши и искавшие собственный, его и меча, ритм души.
Они вернули Вабиске, и Вабиске вернулся – это отзывались в Изуру струнами кото. Он боялся, как бы в нём не зазвучала сякухати – унылый звук флейты мучительно поднимал в нём все касательства до его души. Обученный внимать её музыке, он выносил их, но как бы ни было, тяжёлое оставалось тяжёлым.
- []
Скажи, о чём вы…?
Но кто узнает кроме
Двоих? Дождь…? Ветер…?
Ты говорил мне падать, падать в самую бездну моего отчаяния и не бояться… Встретил бы там, и… Я воспоминал эти слова всякий раз, когда видел тебя вовне, с другой стороны.
И собирался уже, да разве смог бы тогда встретить?...
- []
Сколько раз я вёл
Предательствам счёт?
Забыл считать…? Два…?
Два вовсе не счёт, пожалуй, ни одно из них им не было. Возможно, свой род одиночества? Оно было большим, всё время где-то со мной, всего лишь выросла тень.
Я знал, конечно, что настигну тебя, хотя вышло наоборот.
В какой-то мере меня так воспитывали на ограничениях, что я привык к перегрузкам. Даже если бы война между нами развязалась вновь, я ей не огорчился бы.
Сякухати стихнет однажды, как дождь.
Он помолчал немного, и они помолчали.
Цвета этого времени были подобны мелодии дождя и флейты; но когда решимость во мне горела, вкрадывался кото. Когда я был совершенно сердит, а такое редко во мне бывает, перекатывался ударами кодо.
Пророкотало и в тёмном небе, ещё не оборовшем сияния небес в другом краю. И ещё летел свет солнца, освещая их, и блестел вокруг плиты.
Беззаботный под гром.
Возможно, это и было похоже на сон? Когда я открывал глаза, я видел в цветах дождя и слышал в музыке флейты в моей душе непременный долг перед Готеем.
По деревянному полу тень Изуру скользнула к нему и прижалась – он лёг на пол, на этот раз ещё мирный, и он знал, что непременно потом взбеспокоится ещё, какие другие трудности придётся выдержать Готею и его отряду.
Ах, да, ты знаешь? Они сегодня подали хурмовый суп, хурмовый десерт – пирог; и говорили, что помнят, я нередко готовил что-то прежде. Какая грусть – это мой враг, и я его рубил, и жарил, и пронзал, и резал – и вот его преподнесли. Ты прав был, что-то не меняется, даже когда я не совсем в себе.
Даже тогда, когда я думал, что-то вот-вот может исчезнуть навсегда.
- []
Мою привычку
Знаешь долго: то камни
Займут, то пух.
Набежали облака, лёгкою поволокою отуманили лучи, и вот скользнул внутрь и промчался хищный ветер… тут ли отдохнёшь ты, Изуру? И не тревожит ли тот ветер?
Обращалось покоем то, что тревожило прежде. Скрылись тени и скользнули в запорные пазы сёдзи и фусума.
Однажды и эта тень, и этот дух вернутся туда, откуда выйти не смогут, пока их души не смогут дышать как одна. До той поры створки кто задвинет, кроме тебя? Должно быть, сам Кира, и так и должно быть.
Когда эта тень и этот дух вернутся в оплетённый шёлковым шнуром и обложенный камельным деревом стальной дом, только покой будет всё прежним, и большим, и до конца.
- []
Скрадывался свет,
Вечер скрыл сумрак. Ушёл,
Когда фонарь мигнул.
Уже позднею порой он так же прошёл отряд, как было обыкновенно. И были ободрения без надежд и успокоения без приказов.
Если бы ему дали играть музыку теперь, он бы выбрал ту, какую играют в кабуки, как ручей бегущую и трогающую.
Завершение
Люблю: в нём есть секунда
Бездвижной тиши.
