Признаюсь, мои подруги рыдали. Я один только раз имел дурь притащить ворох "пленников" им на утешение...
Я сразу понял, что девочки любят драться со мной кулаках, но боятся войн и пленников. Они реабилитировали их в "о-фуро" и каждому цветку в воду добавляли что-то.
Но затем они проявили свою кровожадную природу и растерзали их на лепестки...
Куклы в кимоно из лепестков, и вода в чашах, утащенных с жертвенных треножников, изображавшая озёра, была украшена ими, и комнаты на день убраны были цветами.
В тот день я держался подальше от их покоев и всё чихал.
Но день за днём и гроза за грозой, моё сердце запирало тот мир, и смолкал детский смех, девочки вырастали, и в лицах менялось что-то, и мы привязывались к жестокому внешнему миру нерасторжимыми цепями.
Я не знаю, зачем тогда предостерегал? Когда я услышал, я грустил в душе. Детский смех не струился музыкой из подзабытого прошлого.
Зачем разделили нас? Меня и мой занпакто? Но ничего, мы сражаемся, и иногда до слуха донесется вдруг трогающий сердце мотив.
Или поднимется вдруг желание прикоснуться и узнать это тепло, и погадать, не уведет ли беззаботный детский смех туда, куда больше нет возврата?
...
- Друг, скажи, помнишь
Осенний сад, прибитый
Грозой? - Да, он жив.
-...Ужели хризантемы
С тёмной поры зацвели?
*
Вабиске говорит: "Мрачный ребёнок". А я и не сомневаюсь.
Я-то всего-навсего охотился на цветочки в детстве, а это дитя Казешини вертит налево-направо и с горки вниз.
... Оно будет мрачнее всех живых и жизнерадостней всех мёртвых, в этом уверен.
...
Видимо, вышедшие мечи слышат тех, к кому привязываются, пусть невольно. Казешини второй за Мурамасой.
Круг смерти и жизни вибрирует, и всякая душа, вступив в него, на струны отзовётся.
Желай обратного - не избежишь.