Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Насколько же судьба одного должна идти вразрез с порядком общества, когда он готов разбить самую шахматную доску и взрезать горло партнёру? Он должен быть очень страстным.
Я не очень понимаю вожделение учёного к идее; это... как жажда матери родить и увидеть чадо? ..? Страстные влекутся желанием, желание влечётся любовью. Любовь к себе, любовь к кому-то, любовь к идее (раз он из 12-го)... Он не стрела, летящая к солнцу, будь случай второй, я бы слишком ему сочувствовал. Идея...
Этот Двенадцатый отряд. Я не удивлюсь, когда оттуда вновь выйдет что-то психотропно-смятенное. *** Единственные, кто полностью доволен, это новобранцы, они уже поголовно уверены, что занпакто - это такая штука, которой сражаются с другим занпакто. А повод их поголовного удивления, это банкай, который почему-то не достигается за три недели.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Тихое желание исследования становится не столь тихим всякий раз, как вспоминаю №12. Сейчас его даже не приходится вспоминать. Сколько раз я досадовал, что случай не дал мне знакомства с ними более глубокого? И всё же самое сильное желание исследования связано с ними самими.
Ренгай. Исключая всё полезное в военном плане, я подозреваю, что они... срывают на них всё худшее и отрываются не в лучшем свете. Конечно, подводя экспериментальную базу.
...любопытно. У них не сохранилось экземпляра Ичимару Гина, капитана?
.... а моего предшественника? Нет?
и тех, тех, тех, кого сберегли память и строки иероглифов. И тех, кого не сберегли и не могли сберечь.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Двадцать киломтров чистоты, какая никому больше не будет принадлежать. Только мёртвым, только живым больным и не знающим об этом. - Идти, идти, смотреть на высокие бьющиеся волны, на разрушение домов... - Я не думаю, что придёт поэт воспевать гиблый путь.
Хуже всего было то, что не зажигали огней, и звуки не метались над бурливым прибоем. Город всё ещё висел на ней, только он был чужим уже даже для неё. Всё. Он принадлежал ночи, солнцу, всем лунам, травам, но не людям. Забранный из времени чем-то другим, больше чем смерть, которую они даже проходили, не видя в глаза и не представляя её последнего облика. Но... она была тут. Должна была быть, как самая большая и незаполнимая пустота, где-то в этих домах? Над или под ними? Возле громады Эдо, как притулившаяся у огня чёрная кошка её.
Сжать рукоять невольно, отпустить, вздохнуть. Идти сквозь неё под невидимым взглядом. Чувствует ли пустой - это? Или всего лишь меньше жара пищи и на этом всё?
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Это рядом с «мой рядовой жалуется, что прибил (очистил, хорошо) пятьдесят пустых, требует офицерство, переведите куда-нибудь, Осёда, или прибью его (хорошо, очищу)»
***
До сих пор ли это страшно? Пульс вибрации на экране, жгучее возбуждение взбирается мурашками по хребту, и ноги несут туда, к горбатой клыкастой тени. Что это? «Я первее!» или «Можешь попытаться прикончить меня, но она уйдёт! (вернее, от моего меча уже не уйдёт)?» Как это? Поворачивать клинок в туше и выбрасывать тело вправо, с куражом чувствуя, что тело – выносит, справляется, помнит нудные часы отработок, работает без тебя. Зависть, что вам можно не двигаться, даже не волноваться, оно само прёт на вас, и только вскинутая рука, голубая вспышка спиц, и чёрный ворох тает. Поражение – вернуться и обнаружить: такого-то ранили. Говорят, кого-то там как-то убили в эту ночь. Тогда дождь делается особенным. Он течёт по листве и карнизам, и кто-то из нас как эти капли. А кто-то, как вы, дерево, и будете завтра, потом, ещё долго, пока вдруг… Не придёт гроза? Генерал как белые стены.
Но… Мы все вместе, и скоро полетят лепестки сакур, придут новобранцы, и даже вывороченная корнями павшего дерева яма будет затянута.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Для одного вопроса это было «слишком». Тем не менее, он пообещал, что придёт. Когда он занял своё место перед ними на дзабутоне, на расстоянии, и на некотором возвышении, восемь шинигами его отряда уже ждали. Он отвязал Вабиске, положив его подле, когда садился. Когда вопрос был задан, по лицу пробежала тень смущения и ещё некая неопределённость. Тогда он вдруг поднялся, и восемь пар глаз проследили, как Вабиске был перемещён на подставку на краю комнаты, подальше от рук их командира. Только после Кира вернулся и начал отвечать.
Они ожидали чего-то такого. Это вообще было опасной темой. Но то, что он убрал меч, не делало бывшего лейтенанта Ичимару Гина менее опасным.
- Неотчуждаемость. Поскольку ответ не обозначил им всего, Кира вынужден был продолжить. Руки он держал на коленях. Очень неподвижно и ладонями вниз. - Они ценность моей души и они очень близки к тому, чтобы я считал их неотчуждаемой её принадлежностью. Это означает, что, как ценности, я оставляю им право в душе на все действия, какие они сочтут нужным предпринять. Это означает с большой вероятностью, что я решу поддержать их в чём бы то ни было. И это с почти абсолютной вероятностью означает, что я на месте убью любого, если что-нибудь пойдёт не так. Он замолчал, и, кажется, не считал нужным добавить к прозвучавшему ни буквы. - А если бы капитан Гин перешли грань до действительно неотчуждаемого? – спросила Ясуха, подняв руку. - Это невозможно, - ответил Кира. – Но я не дал бы им свободы, страдал бы из-за несогласия, скорее всего ничего не знал бы, взбесился бы до последней крайности и был бы ими убит. Лица были мигающие и недовольные. Уйти сами они не могли, вести его в нужном им направлении бы… не стали. Точно не сегодня. - Если всё, то вы можете идти. Они помялись, но один за другим поклонились и поднялись.
- Не сильно мне стало понятнее, - признался один Ясухе. - Самое интересное и главное он так и не сказал, - посетовала она. - На кривой вопрос сядешь – на кривом ответе выедешь, - пробурчал кто-то. – И он это знает.
Когда их шаги смолкли, Изуру поднялся и пошёл к мечу. Остановился. Резко развернулся, ушёл, тщательно омыл руки и лицо. После этого вернулся к стойке и повязал на пояс меч.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Некоторые события остаются за чертой общего знания. Их много, им не придают значения. Например, во время победы героем злодея один неприятный вооружённый знаниями отряд отправился на поиски вечных истин и истинных знаний, во имя, которое не называют, чтобы названное не пришло в мир. Вооружённый отряд и душа плюс. Вооружённый отряд и место, очень важное теми, кто там оставался. К счастью, на пути калекарей всегда вовремя встаёт белый плащ, имя на нём - смерть.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
"Тёмные разговоры". > - Ну может, он это потому, что вот сначала был капитан, он на первом месте, и за него - (взмах рукой в темноте, возле шеи) - рубят головы. А после, когда капитана уже не стало, на первое место поднялась она - мужская гордость и честь. И за неё тоже рубят головы. - А пока она была на втором месте, не рубили? - Не рубили. Тогда был капитан. Наступила тишина. - Мм. Вы всё же поосторожнее и потише, ведь они до сих пор - (невидимый, но чуть ощутимый рейацу жест) - делают это, едва услышат от кого-нибудь о... ... - Тише! Они замолкли, чувствуя неслышные шаги вдоль по коридору за стеной. Спустя несколько минут прошептали: - Обход. Он до сих пор обходит... - И выслу-ушивает... - жуткий шёпот.
Ещё долго было тихо.
- А ведь днём он такой светлый... - А ночью - тёмный, мрачный и... - Рубит головы, - докончили насмешливо. - Да с чего вы вообще решили, что именно рубит, и головы? Кто вообще видел высвобожденного Вабиске...? - ей мягко зажали рот.
- Видели. Будто бы. И лучше не видеть. - ... - ... - Лейтенант как-то сказал, он - последнее, что видят в жизни. - Последнее, что перед смертью, - поправили. - Вот так. - Оясуми.
[- ...И если пожелать, "чтоб тебе Вабиске приснился..." - Высвобожденный. - То в смысле, что-то вроде "чтоб ты во сне умер?" - В смысле... всё, всё. Спокойной всем ночи.]
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
[ver1 со слов]
>Мужчины сегодня были бледнее обычного. Женщины краснее. И глаза сверкали. Ничего особенного, конечно. Утро после ночи нового года. Иногда бывало... разное. - У нас что-то произошло? Юмико? Мацукава? Аи? Ясуха? - Ну... э... мы рады, что вы его справили, новый год. - И спровадил семпая в лазарет... - пробормотал Изуру, и вдруг обнаружил перед собой её. - Вы! - Ясуха? - Осторожно спросил Кира. - Вы подняли меч на женщину? На Рангику-доно? На Хинамори-... - На со-тайчо! - уточнил Изуру педантично. - Это вообще была карта. Опешившие немного лица и взгляды, метнувшиеся к столбу пыли над Девятым отрядом. - Так что вы хотели сказать? - Н-на лейтенанта Куроцучи! - Она угрожала моей чести и достоинству, - безапелляционно заявил Кира. - Это наказуемо. Они переглянулись. И немного отступили. - Э-м... Хм. Ну, вы славно повеселились? - Рискнул кто-то. Кира оглянулся на "дымящиеся руины". Улыбнулся. - Да, почаще бы так. И пошёл дальше. - Шовинист, - возмущённо прошептала Ясуха.
[ver2 по воспоминанию]
>>Мужчины сегодня были бледнее обычного. Женщины - краснее, и глаза некоторых сверкали. Это было первое утро нового года, и Кира ожидал, что оно могло не у всех заладиться. - Мне кажется, я зря отлучался из отряда, - пробормотал он и спросил уже громче: - Что-то случилось? Юмико, Мацукава, Аи, Ясуха, вы были оставлены дежурными. "Что могло произойти? Кто-то отравился? Всё равно нет..." На ум пришла недавняя "битва мужчин и женщин", но представить, чтобы они страдали такой же глупостью... А почему нет? Надзор всё равно ослаблен, так что... - Вы! - Ясуха возникла вдруг как-то слишком быстро и слишком близко. Её тронули за рукав, и Мацукава попробовал оттянуть её. - Брось, брось, - примирительно начал он. - Они просто справили новый год... - И спровадил семпая в лазарет, - пробурчал Кира, на которого нахлынули новые пораженческие воспоминания. - Это правда?! Вы — посмели поднять меч против женщины? Рангику-сан? Ударить... - Это был со-тайчо, - вспыхнул Изуру. - И вообще это традиционная игра. Недоумённые лица. Перевели взгляд куда-то за его плечо... "Пыль над Девятым", - догадался Кира. - М... так о чём вы говорили? - Изуру понял, что Ясуха имела ввиду что-то важное. И что-то о женщинах. - В-вы атаковали девушку, Куроцучи-фукутайчо, вы... - Я? - Изумился Кира. - Я всего лишь защищал мужские честь и достоинство от её посягательств. Кроме того, нападающей стороной была она. - Что с лейтенантом наказуемо, - сказал кто-то из-за плеча. - Разумеется. Но вы славно повеселились, фукутайчо? Кира оглянулся на разрушенные казармы семпая, вспомнил банкай Сой Фонг, криво улыбнулся. - Конечно, - сквозь улыбку процедил он. - "Всегда бы так", - прокомментировал кто-то, а Изуру отправился в офис, казармы и додзё - судя по всему, что-то вызвало задумчивость у его офицеров, и Кира решил не мешать. Пусть думают. - Шовинист, - всё же высказалась Ясуха. - Да, но в Третьем отряде считается, что лейтенант этим не страдает, - поправил третий офицер. - ...Не расстраивайся, Ясуха, лейтенант этим наслаждается, - осклабился четвёртый офицер и похлопал её по плечу. - ... - подумала она.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
... - Это как? - Это ты сначала делаешь, потом думаешь. Акэти вспомнил неминуемые итоги сказочных расплат за такое и криво улыбнулся. Он сидел на мостке у пруда и болтал ногами, распугивая красно-белых карпов. - Ну? - Недоверчиво переспросил он. - Вон на энгаве стоит поднос с чаем. Завари его, не думая. Можешь попытаться думать о журавлях или о небе или о чём-нибудь ещё. - А если я заварю бурду? - Я буду в восторге. Ты смог. Это первое. Второе. Ты будешь делать это духом, поэтому, даже если получится не чай, это будет возможно выпить. Акэти зевнул и потянулся. - Опять чай, - пробормотал он. - Как будто рано утром делать нечего... - Пока ты будешь мучаться, я займусь мечом. И предупреждаю. В этом состоянии ты можешь обнаружить себя обрывающим, например, цветки камелий, чтобы истолочь их в ступе и бросить в чай. Это нормально. Акэти вздрогнул и поёжился. Хозяин был ясен, как солнечный зайчик на воде. Что не предвещало доброго.
Самурайский гламур. Народ, смотрите какую статью я нашла! Вот тут aensland.narod.ru/Japan/stati/japans32.htm ЛОКОН САМУРАЯ читать дальше Они были красивы неземной красотой, как сказал поэт. Да-да, самураи, будучи мужественными аскетами, наряжались, как барышня на выданье. И для каждой тряпки у них было свое название, и каждый элемент костюма означал очень многое. Не говоря уже о бантиках и локонах... У европейских народов есть правило, что настоящий кабальеро должен одеваться не столько хорошо, сколько быстро. На самураев это правило не распространялось. Они тратили бездну времени, чтобы замотаться в разные тряпки, одних названий которых наберется на трехтомный словарь. И так трогательно помогали друг другу завязывать на спине тесемочки, которыми крепился панцирь! В эпоху Токугава самураи стали выделяться особым видом штанов — хакама, которые разрешалось носить лишь воинам. Мирным гражданам позволяли покрасоваться в таких штанах только в исключительных случаях. Например, жених надевал хакаму на свадьбу и весь день ходил настоящим самураем. Но носить церемониальную одежду буси простым людям не разрешалось ни под каким видом — пусть он хоть сто раз женится. Хакама были действительно феноменальными штанами: юбкообразными, плиссированными, похожими на широкие шаровары. Между прочим, все дело было в их длине. Чем длиннее хакама, тем влиятельнее их хозяин. Простые самураи ходили в относительно коротких штанах, именуемых кобакама (малые хакама). А вот разные даймё на официальных событиях появлялись в нагабакама — супердлинных хакама, штанины которых волочились по полу. Так что у правителей была задача не запутаться в собственных штанах. Простые же воины, отправляясь в походы, затыкали полы хакамы за пояс или заправляли их в наголенники. Короче, подтыкали подол, извините за неуместное, но точное сравнение. Знатные самураи на официальные приемы надевали черные кимоно с пятью гербами. Такая одежда называлась "монцуки". Некоторые щепетильные самураи заказывали одежду, сплошь покрытую гербами. Такой прикид назывался уже не монцуки, а тобимон, что, согласитесь, гораздо круче. Повседневная одежда самураев состояла из трех частей: плечевого халата — кимоно, тех самых харизматических шаровар — хакама и накидки — хаори. Всё это вместе называлось рэйфуку. Еще для торжественных случаев полагалась "катагину" — плотная накидка без рукавов с накрахмаленными плечами. И дополнительно — куча разных шмоток, которые все и не перечислишь. А если полы накидки хаори расходились спереди самым беспардонным образом, самураи скрепляли их белым бантом. Так и ходили с бантами... Самурайская прическа — это, вроде, проще простого. Зачесал волосы на висках, выбрил темя, собрал пучок на затылке, и ты уже самурай. Но главное — это "кобин" — "локон, оставляемый сбоку". По нему узнавали самурая. Тогда как ремесленники, торговцы и прочий пролетариат обязаны были свой кобин нещадно сбривать. Короче говоря, вот такие они были — прекрасные и ужасные японские воины: с пучком на затылке, в плиссированной юбке и с бантиками. Тигр на животе Но самой характерной "одеждой" самураев была... татуировка! На своем теле они гравировали сакральных зверей, разных чудищ и лики богов. Самый популярный герой самурайских татуировок был, конечно, тигр, олицетворяющий силу и отвагу. Известно, что легендарный правитель Японии Дзимму (660-585 год до н.э.) был покрыт такими эффектными татуировками, что царица Сенойатара, едва увидев их, без памяти влюбилась в героя (надо полагать, они повстречались на пляже) и принялась сочинять поэму в честь его татуировок. Но самое главное в японских татуировках, что их наносят с учетом сокращения мышц. То есть во время физических упражнений или, скажем, в бою самурайские татуировки оживали. Стоило герою поиграть мускулами, как разные тигры и драконы начинали извиваться по его телу, как мультфильм. Царицам очень нравилось. Служба сопровождения Настоящий самурай не оставит своего господина ни при каких обстоятельствах. Даже в том случае, если число его вассалов сократится со ста до одного. Мало того, эти воины не позволяли себе спать, лежа ногами в сторону резиденции своего господина. А если самурай сквозь сон слышал, что кто-то поблизости произносит имя его господина, он должен был немедленно встать, одеться и слушать дальше уже почтительно, стоя в полном боевом облачении. Собственно, с этими парнями была только одна проблема. Если вы ими дорожили, их буквально ни на шаг от себя нельзя было отпускать. Ведь если самураю вдруг показалось, что его господин даймё им не доволен, самурай не долго думая делал себе харакири. Посмотрел на него косо этот самый даймё, побранил за плохо вычищенную упряжь, а самурай уже за амбаром режет себе брюшную полость фамильным кинжалом. А на видном месте — записка, что, мол, уходя из жизни, сожалею только о том, что плохо вычистил упряжь своего господина. Бригада "скорой" разводит руками в том смысле, что зря побеспокоили: таких уже не лечат. Или вот еще был случай. Один великий даймё, мудрый и справедливый, всегда брал с собой на охоту своего верного самурая. Даймё, ясное дело, ехал верхом, а самурай бежал рядом. И вдруг, натурально, — тигр. И не просто так, а с недобрыми намерениями. Хочет съесть мудрого и справедливого. Самурай проявляет чудеса храбрости, но и тигр недешево продал свою жизнь. Поломал самураю хребет, бедняга не может идти. Тут его господин сходит с коня и велит посадить героя в седло и доставить в замок. Но в тот момент, когда его усаживают на коня, самурай умудряется заколоть себя кинжалом: ну не может он позволить, чтобы господин — мудрый и справедливый — топал пешком, а он, простой самурай со сломанной хребтиной, ехал на господском коне. То есть мужик конкретно уважил Правило Ствола и Ветвей — однозначно достойный поступок. Скромные они были. Из самураев получались отличные секьюрити. Современным телохранителям до них далеко. Нынешние назойливо маячат рядом со своим подопечным, ломятся с ним даже, извините, в туалет, тогда как самураи были просто образцом такта и деликатности. Например, в трактате Дайдодзи Юдзана "Будосёсинсю" так описываются действия самурая из службы сопровождения. Доехав до какого-то места, где господин решил остановиться на отдых, самурай первым делом шел "расспросить местных жителей, отметить все близлежащие холмы, рощи, усыпальницы и храмы". Ему следовало определить, в каком направлении идут пути отступления, в каком состоянии дорога. Через некоторое время он уже знал окрестности как свои пять пальцев. Это было полезно на случай покушения: самурай заранее изучал дорогу к безопасному месту, куда он спрячет своего повелителя. А если господин находился в гостях, самурай не норовил сесть за стол вместе с ним, заслоняя его наподобие шкафа и оправдывая свою наглость тем, что подобный беспредел оговорен в контракте с агентством. Дескать, в противном случае я никакой ответственности не несу... А самурай нес. Сторожил снаружи, за дверью, и нес! В смысле — ответственность. Если до его слуха доносился шум, самурай заглядывал внутрь, чтобы взглянуть на своего хозяина. Но свято соблюдал правило вежливости: "Увидев его, сразу же удались". Ведь никакой опасности нет: просто господа перепили саке или количество слогов в хайку не сходятся... Самураи до такой степени сжились с презрением к смерти и самопожертвованием, что на каждом шагу норовили умереть красиво. Как заметил герой г-на Акунина в известном романе, их, японцев, хлебом не корми, дай только чтобы кто-нибудь красиво умер... (За точность цитаты не ручаемся.) Недаром самым знаменитым изречением "Хагакурэ" стали слова: "Я постиг, что Путь Самурая — это смерть". В ситуации "или — или" самураю предписывалось без раздумий выбирать смерть. Так поступали самураи, что и привело к полному их исчезновению. Напрасно мирные забавы... Ясное дело, нелегко работать самураем. С нашей точки зрения, один напряг. Но неужели такой железный парень с бантиком никогда не расслаблялся в свое удовольствие? Нельзя же сорок восемь часов в сутки ходить в атаку с катаной наперевес, а в свободное время стоять у дверей своего господина... А как насчет пивка попить, с девушками познакомиться, культурно развлечься и все такое? Да, они позволяли себе маленькие радости жизни — на свой, самурайский лад. Они писали стихи, составляли букетики, наряжались в шелка и... меняли имена — сообразно повышению в чине. Вообще, у самураев было много мирных забав... Во-первых, они женились. Ну, скажете вы, тоже мне развлечение. Но это вы так говорите, потому что не знаете, что это за чудо — жена-японка. Это создание всю жизнь преданно смотрит в глаза своему повелителю. Она живет с одной целью — угодить мужу. И потому всегда ласкова и обходительна. С такой женой мужчина — самурай он или торговец кимоно — чувствует себя центром вселенной. Причем постоянно. В ответ японская жена чрезвычайно редко слышит от своего самурая доброе слово, и потому воспринимает эмоции как тревожный сигнал. Кстати, не зря. Муж мог прийти домой и, между прочим, сказать: а знаешь, дорогая, мы сегодня делаем харакири. Причин для этого могло быть много. Например, самурай узнал, что его племянник по линии седьмой воды на киселе повел себя недолжным образом, предал Государя-Императора и съел Красную Шапочку. Он, самурай, узнав о таком деле, не может теперь жить с этим. Как вы думаете, что ответит японская жена своему мужу-самураю? Нет, она не будет вызывать психиатрическую неотложку. Нет, она не спросит о причинах такого решения. Она даже не поинтересуется, почему это он сказал "мы" делаем харакири, а не "я" делаю харакири. Она разве что предложит ему (самым обычным тоном!) сначала принять ванну, а потом скажет, что ужин готов. Поужинаем, милый, и за дело... Новость не будет для нее неожиданной: жена самурая тоже готова к смерти в любую минуту. Правда, женский вариант сэппуку был гораздо гуманнее. Если самураи вспарывали себе живот, то их жены перерезали себе горло (это называлось дзигай) или закалывали себя кинжалом в сердце. Кинжал, кстати, использовался особый — кайкэн. Как правило, это был свадебный подарок мужа. А если самурай брал в жены дочь самурая, то у нее заветный клинок уже был: папа-самурай подарил ей на день рождения, в честь совершеннолетия. Особым сладострастием считалось совершить сэппуку мечом мужа. Так они и жили. Как сказано в самурайском трактате "Хагакурэ": "Следовать по Пути искренности — означает жить каждый день так, словно ты уже умер". Зато у самурайских жен были очень красивые кимоно — узорчатые "ючикаке". Их надевали лишь по самым торжественным случаям. Скажем, на свадьбу, или на прием в императорском дворце. Пища духовная Поесть всласть самураям почти никогда не удавалось. Куда ни шагни — то этикет, то традиции. Прежде чем отправить себе в рот рисовое зернышко с сырой рыбкой, надо столько обычаев уважить, что есть-то практически и некогда будет. У японцев принято есть каждому за отдельным столиком или за отдельным подносом. И любой трапезе предшествует созерцание еды. Надо сказать, что тут есть чем любоваться. Некоторые деликатесы подают на блюде, где из ломтиков рыбы выложена настоящая картина — летящий журавль или бабочка. А то и целый пейзаж, созданный из перламутровых кусочков рыбы. И обязательно миниатюрные цветы, вырезанные из овощей: розы из морковки, ирисы из тыквы... Но не спешите пробовать на вкус пейзаж в тарелке. Это философское произведение, над которым настоящий самурай долго медитирует, прежде чем, наконец, пообедать этой философией. На созерцание горных вершин и морских волн в тарелке уходило немало времени. И никто не боялся, что кушанья остынут: рыба-то сырая... На старинных японских картинах частенько изображали трапезу самураев. Бросается в глаза некоторый диссонанс: огромные самураи, задрапированные в просторные кимоно, сидят за крошечными столиками, каждый — за своим. И на столике стоит перед таким великаном крошечное блюдечко с горсткой риса — кошачья порция, не более. А то и не риса, а каких-нибудь водорослей. И лица у воинов, понятное дело, зверские. Еще бы — это и есть обед самураев. Господам самураям подавали мизерные порции в деревянных коробочках. Конечно, пища была украшена согласно сезону и моде утонченного киотского двора — белой хризантемой, а на стене висел красивый иероглиф на рисовой бумаге, помогающий возвыситься духовно. Однако, намахавшись мечами, самураи испытывали волчий аппетит, долго созерцать рыбную Фудзияму им не хотелось. Поэтому они изобрели обычай съедать побольше мизерных порций, наваливаясь на еду с шумным одобрением и причмокиванием. Если пьянка (то есть, простите, утонченная трапеза) намечалась с гейшами, то девушек надо было развлекать чтением стихов. Причем — только что сочиненных. Некий профессор объяснял этот феномен отношений самураев с гейшами тем, что обычные добропорядочные жены-японки практически не требуют к себе внимания. Ну, ходит по дому, шуршит кимоно и угождает желаниям господина (здорово, правда?!), а господин ее и не замечает. А вот гейша — это, понимаете ли, особенная женщина, которой господин сам готов угождать — в меру своих возможностей. Умственных в том числе. То стишок расскажет, то цветочек подарит или чайную церемонию соорудит. В конце концов, самурай он или нет?! Саби и Ваби Но нельзя же всё время кормить гейш сырой рыбой. Хотя, конечно, они это дело любят, но от чая тоже не отказываются. Да и сами самураи пристрастились к чайным церемониям. Для этой цели в XIV-XV веках устраивали специальные сады в сдержанном стиле карэсэнсуи (сухой пейзаж) с чайными домиками. Эта мода сложилась в тиши дзэн-буддийских храмов, она как нельзя лучше выражала суровость философии Дзэн, ставшей основой мироощущения самураев. Во второй половине XVI века устройство сада и архитектура чайного домика — все было подчинено принципам Саби и Ваби, означавшим безыскусную изящную простоту, в духе старины, и гармонию уединенного сада. Впрочем, все это дело обставлялось весьма забавно. Например, если чайный домик располагался по ту сторону ручья, то к нему вела извилистая тропинка, освещенная садовыми фонариками, а сам ручей следовало переходить по живописным замшелым камням. Романтично, не правда ли? Низенькая каменная чаша — цукубаи — с непременным каменным фонарем поблизости была нужна для омовения рук. В домик нельзя было входить с оружием. Ведь создатель чайной церемонии — Мурато Дзюко — так сформулировал четыре ее принципа: гармония, почтительность, чистота и тишина. Каждый уважающий себя самурай заводил посуду для чаепития и часто дорожил чайником не меньше, чем своим мечом. Ибо обладающий лишь грубой силой не достоин звания самурая"... Еще высокопоставленные самураи, даймё, увлекались каллиграфией, музицировали и покровительствовали искусствам. А то, бывало, в перерывах между боями, когда устанут рубить головы, облачатся в драгоценные шелка и давай декламировать стихи собственного сочинения. Утонченные люди... Хайиу в три ступеньки Говорят, что краткая стихотворная форма хайку появилась именно во время самурайских застолий с гейшами. Суши тогда подавали не так, как в большинстве современных ресторанов, а на особом деревянном мостике, похожем на деревенское крылечко — три ступеньки вверх, площадка и три ступеньки вниз. На этих ступеньках и на верхней площадке раскладывали суши, рыбу и рис, завернутые в зеленые листья. Причем на первой ступеньке было пять суши, на второй — семь, на третьей — вновь пять порций суши. Есть легенда, что некий остроумный самурай обратил внимание своих сотрапезников, что количество ступенек равно числу строчек в хайку, и предложил коллегам сочинить хайку, где количество слогов в строчках равнялось бы числу порций суши на ступеньках. Самураи принялись с жаром подбирать слова. Гейши, понятное дело, были в восторге... Так что неудивительно, что знаменитый поэт Басе был родом из клана самураев — поднаторели они в стихосложении. Сэн Сенагон, XXL
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
1Гудел, звеня, выл, бросая седые хлопья пены и мокрого снега ветер. - Мороз, - скрипуче высказался шинигами. – А у меня на носу эти северные острова. Кто тут может умереть? Морской котик? Дам даже айну не водятся. - Там водятся геологи. Потом, этот район и так редко обходится. Думай о том, что цепи у душ возможно короткие и тоже замёрзли, - назидательно сказал командир, хотя тоже – одна мысль о негостеприимном Генсее и их районе патрулирования выбивала чечётку на зубах. – Карты квадрантов на руках? Аппараты заряжены? Сверить часы! - Есть сверить. - На моих без четверти одиннадцатый час ровно. В час ноль ноль быть на точке сбора. - Так точно. - Предупреждение лейтенанта – ему всё равно, какая температура, но никаких сёл в секторах не пропускать. Просил напомнить, что шунпо вполне даёт добраться до самой… далеко скрытой деревни. И напомнил, что сидя на горе пять деревень не оглядишь. - Мы не отшельники сидеть на таком холоде… - Но не пропойцы искать души исключительно в кабаках. Ффух. - Зато они теперь носят короткие юбки… - Хорошо. На следующее задание тебя обряжу в неё. Марш. Они не оставляли следов на рыхлом снегу, они не отбрасывали тени. *** 2- Ну как? Что делали геологи? - Говорили. Пили. Ночь же. Нет, никого не нашёл. - У них много аппаратуры? - Нормально. - А корабль? - Какой? - На квадранте была точка. Корабль проверил? - Я туда как, по волнам должен был добраться? Или вымостить мечом дорожку по небу? Они не дураки не везти труп на берег? Причём, замечу, земля наша – а геологи не наши. - Умер на нашей земле – считай наш. - А на нашей воде? А ещё хуже – бросают в море? - Слушай. Трупы кремируют и разбивают серебряными молоточками. Какая разница? Нормальная душа привяжется к чему угодно, но не к волнам же. - А может, к волнам. Ты нырял, что ли? - А вот кстати? Бывают морские пустые? - Бывают морские мусорные пакеты. Они отогревались, пока дневальный не просунул в сёдзи общей залы голову и не намекнул, что пора дать уборщикам завершить бессонный труд. *** 3Это была её первая настоящая вылазка. Одна, без группы, к тому же в такое пустынное место. Она жалась на верхушке горы и смотрела в большой чёрный лес. Даже не было ни огня. Если бы не светился экранчик и не говорил, что в шести километрах есть жизнь, она не поверила бы. Шесть километров. Она глядела в раскатистый бор чёрных верхушек. Под ними? Страх. Над ними?... Этого не было в Рейджуцу.
Мокрый снег, орущий ребёнок. Разве… разве там, на юге, не горят огни? Не несутся фонаристые агрегаты? А тут нет. Узкоглазая девчушка с дикими глазами и длинными, странно кривыми зубами резко обернулась. Она зачем-то душила своей цепью младенца. Безуспешно. - А… где его мать? – Спросила она тихо эту, заждавшуюся. - Там. – Ткнула, странно и жутко улыбаясь, в завешанный рогожей и лоскутными одеялами проём. Не удержалась, прокралась глянуть. - Она… она что… она умерла? А как же бабушка? Дедушка? Её… душа? Она обернулась едва-едва, когда цепь хлестнула её горло, и тихий смешок брызнул в ухо. - А-на-вер-ху.
Она налегала на эту треклятую душонку, и сила рдела вокруг кулаков. Ободранное горло? Волосы растрёпаны? Проклятье, она не сразу вспомнила «сай» и «шо». Зато! О да, с какой радостью ей припомнились навыки, так безуспешно и с насмешками вколачиваемые тумаки всех кругом! - И это мне! Мне – сейчас придётся! Тебя! Лечить! – Шипела в кривоватые и оскаленные зубки узкоглазой души. Орал младенец. Холодно. Цепь как выдранная. Лечить, лечить душу, эту цепь. Рейацу дрожит как под ветерком. Не думать, что, если пустой? И.. как вдруг если младенец умрёт? Но… он же… просто наверх? Правда наверх? И сжимать рукоять своей Ибара, долго, долго, потому что отправлять неспокойно - значит причинять страдание. И сидеть на коньке крыши, кусая губы, не доверяя памяти, четыре минуты, Сверяться с экранчиком и брести. Уже потом, когда группа собралась и возвратилась, когда из аппарата сняты данные, глотать горячий чай кружку за кружкой. Потом, когда уймётся дрожь, это будет байка. Наверное, одна из лучших, а может нет, если не расскажет. Не из тех, где сражения, и про пустых, а так. Ещё «мирных» ужастиков. Может быть.
*** Спускается ночь И провожает в сон дни. Историй парад.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
Видно, когда попадаешь в ад, нельзя сказать, что это ад. Можно сравнить с виденным, и сказать, что это не то место, где приходилось бывать раньше. Ад начинается, когда приходят другие души.
На Грунте так. В Сообществе Душ так. Судьба не оставляется тебе, её нужно отстаивать в поединке или союзе с другими душами. Это прелюдия. Но она сыграна так.
Я сказал бы, что ничто лучше одиночества не может показать душе её саму. Это может быть мучительным адом, это может выжечь болезни, как может и повредить то, что было целым. Это был бы ад.
Но когда приходит другая душа, все мучения от неё будут не более чем ранами в сражении; сражение будет защитой себя, даже укреплением себя. Тот, кто привык сражаться, не изменит из-за этого свою душу, не вылечит в ней того, за что попал в ад. Если только эта другая душа не искусный ментор и врачеватель.
Он не похож. Надзиратель. Да, со свитой вышибал. Это часто бывает на Грунте, это часто бывает в Сообществе Душ. Этот круг ада... Место, где трудно выживать, если не влиться в заправляющую организацию. Вот и всё?
Уэко Мундо в чём-то честнее в переживании кошмара души. Но в Уэко Мундо это будет длиться вечность или пока не съедят, и тоже вечность, пока не очистит меч. В этом круге ада маски сорваны. Человеческие лица, человеческие страсти, большие, чем голод. Ну что же. Ад есть ад, не убежище страстей и не лечильня. ... А где убежище и лечильня? В пещерах отшельников на Грунте. В сильно-сильно меньшей степени в дисциплине казарм и академии.
Кто знает, я не находил такой амбулатории, не искал тоже.
бабочки ада, над каким кругом в первый вы взлетели?
был ли там кто-то, чью жизнь вы облекли в свои сны?
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
- Не знал, что ты увлекаешься ещё и этим, - сказал Кира, держа руки в рукавах и рассматривая на удалении жутковатого вида мётлы, тыквы и котлы, из которых шёл приятный аромат. Некоторые из тыкв были вырезаны, подвешены наряду с фонарями, и в них горели особенные свечи с разноцветным пламенем. Он недавно вернулся из отряда, разумеется, ненадолго, и ещё не успел переодеть шихакушо. - Ведь праздников должно быть много, - улыбнулась она, и Изуру вздохнул в смешанных чувствах. Во-первых, эти губы и эта помада будили в нём поэтические страсти, во-вторых, администратор в нём прибавил к списку очередных трат несколько цифр. Он как раз хотел отметить, как идёт ей это кимоно, когда она приблизилась и коснулась его щеки. - Скажи, когда я перейду в другой круг, ты… заведёшь другую? Кира опешил. Он знал, что жизнь её была… ограничена шестьюдесятью годами, знал, что для неё это был «краткий миг», и вдруг его коснулось, предостерегло опасение. - Когда ты перейдёшь в другой круг… Её красота. Её радость, когда она видела его, и мрачность в уголках глаз, когда она смотрела на цветок, время которого ушло. Он не хотел, чтобы она приняла яд, а она…? Знал, она хотела уйти прекрасной для него. Коснулся её руки. - Нет, другой здесь не будет.
Никакая другая не говорила «аната» так, что для него исчезал круг душ. Ему было бы довольно одних воспоминаний, он думал так. И… он бы не хотел, чтобы другая отсекла от себя старость, чтобы разделить с ним самое прекрасное, какое у неё было, время. «Кроме того, это может навредить при новом рождении», - думал он, следя, как она уходит дать распоряжения стайке нарядных, но немного странновато разодетых девушек. «И я не говорил, что не буду рад быть рядом и в дни её осени, и зимы, и до врат». «И, возможно, я смогу разбудить в ней потенциал шинигами». Он не собирался любоваться ей в Готее, наверное, даже если бы это означало не давать приказа пристально следить за её флакончиками. Но хотя бы двадцать лет отсрочки это дало бы ей… Прошёл в дом, разыскал Акэти. Много рыжих овощей напоминали ему много рыжих фруктов, чьё время неумолимо приближалось независимо от того, был в отряде кто-то, для кого они росли, или нет. Так, собственно, и домашний праздник. Он был, даже когда рядом не было его. «Скоро поставят ваш алтарь, и будут лить ему разогретого сакэ и украшать цветами», - подтрунил Акэти укоризненно. Кира приказал подать ему счёта.
Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
–
- Piano, piano, и тихо и пьяно тут. И в этом месте душа решила вернуться назад. — Душа подняла голову на шаг, слышный только ей. - Ты решил вер… - она осеклась и подобралась напряжённо. Глаза сузились и особенно хищно очертился нос. – Ты не… - Я проводник душ. Я проведу тебя туда, куда стремилась действительно твоя душа. Она повела взглядом по мягко озарённой и пустой комнате с битыми стёклами на полу, в которых отражались рассветные лучи. По расстроенному пианино без одной ноги, лежащему на углу и выставившему в холодный воздух тонкие усы струн. Улыбка у неё стала злая. - Думаешь, зачем я тут сдохла? – Она кивнула на въевшиеся в камень пятна. – Зачем, думаешь? Он подошёл ещё на шаг. - Как быстро гаснет Рассвет. Тогда дай, я уйду С тобой в ночь. - Прочёл он на стене писанное карандашом. - Размер не соблюдён, - покачал головой. – И не надо, что это экспериментальный стих. - Это мои предсмертные стихи, - резко отозвалась. – Знаешь, проваливай… - А ты думаешь, - ехидно и неприятно улыбнулся, - ты будешь сидеть вечность? Когда эта цепь… - Подождём? – Спросила она спокойно. – Ты видно не понимаешь просто. Тогда давай я расскажу. Он достал из рукава мобильный, долго рассматривал экран, потом вздохнул, поколебался, но с сомнением кивнул. - Только недолго, ладно, у меня ещё работа. Она хмыкнула. Потёрла место над грудью, откуда торчала, презирая законы тел, цепь. - Здорово засовывать туда пальцы, такое ощущение, - вдруг поделилась она. Проводник душ поморщился почти болезненно. - Несколько лет назад я убила своего друга. В этом самом месте, можешь видеть. Там, - указала. Проводник душ сощурился и туда нарочно не посмотрел. - Банально, да? Но знаешь, это странное ощущение, вроде зова. Каждую ночь, и днём. Ты когда-нибудь любил женщину? Проводник посмотрел куда-то вверх вполне неопределённо. - Я любила его, - задушевно сказала она, глядя куда-то за осколки стекла в раме. – В этом нет ничего странного, что я здесь. Поэтому. Видишь? У него завибрировал телефон, и он снова полез в рукав, потыкал в кнопочки, чему-то кивнул. - Да? – рассеянно спросил он. – Ладно, пора по-быстрому тебя… Странный шорох и как бы затемнение пронеслись на границе зрения и слуха, будто за стеклом. Проводник ринулся было, но вдруг – пропало, как не было. Его дёрнули за рукав. - Видишь? Он пришёл теперь, - она улыбалась ему в лицо, и это были самые расчётливые глаза, какие он видел в своей смерти. Вздохнул и потянулся к рукояти. Она перехватила его руку, и эта невесомая рука оказалась как налита свинцом. - Он? – Проводник качнул головой. – Это не «он» пришёл, а чудовище. Съесть тебя. - Так как ты думаешь, зачем я сдохла? Те стихи, конечно. Она и собиралась, чтобы он её съел. Зов пустого, желание жертвы. Такой бесстрашной. Страшная сила любви и голода. Он не успел ответить. Со стороны окна прорвалась тень и расправила сетчатые крылья. Душа ещё держала его руку, но даже не успела почувствовать и увидеть, как меч оказался извлечён. Блестящая полоса. «В той вечной ночи будешь скитаться вечно, не дух, а так, чья-то часть без ума и силы, с вечным голодом». - Съешь его!! Я хочу стать твоей частью!! Неотделимой от тебя! – Завизжала душа в приступе ярости, боли и экстаза. Одновременно стронулся пустой, и это были четыре шага. Белые длинные зубы блеснули в сантиметре от локтя. Его длинная конечность хлестнула по боку, чёрные гнутые когти и её рука соприкоснулись, и просиял свет, и его запорошило тьмой. Белая башка была насажена на острие клинка, голова души впечатана была, до синяка, в печать на оголовье. Проводник душ стоял и держал меч как разделяющий знак, как тире. Гнусаво, надтреснуто, и вдруг чистым, ясным дрожанием и басом раздались две сплётшиеся ноты.
Он сидел потом на железном парапете на голом балконе. Недовольный собой и, в особенности, миром вокруг.
Он не успел сказать ей морали, что если им предназначено быть вместе, то они найдут друг друга и на белом свете. Там, наверху. Меч очищает. И значит, в Сейрейтей они… попали вместе? Не мог знать, и теперь этим был недоволен.
Потом балкон опустел, как и заброшенная квартира в предназначенном под снос доме. Хлопал чем-то ветер.