Голова должна быть холодной, сердце горячим, руки - чистыми.
img.photobucket.com/albums/v491/mangust/IMG_107...
Вдребезги пьяный на задворках Сейрейтея.
Вдребезги. И пьян. И даже на задворках. Ну например.
Можно выпить чуть-чуть больше, на одну чарку, тогда даже не нужно выходить от себя. Или на бутыль больше, и тогда, когда душу потянет, неизбежно выволочься прочь, вон...
В том дело, что бегство от себя болезненно. И забыться, убрать самый свой след, порицающий и рассуждающий - соблазн страшный.
Разумеется, на задворках.
Не важно, что бесполезно. Кто страдал, тот знает награду сакэ. Есть одно, что помнится здесь, на задворках, даже когда себя привёл "в дребезги". Душа человека может спускаться бесконечно далеко, пока не струсит, да и там её настигнет свой глаз.
А шинигами никогда, никуда не упрячется от меча. Себя одного и рад загубить, чтобы не знать ничего, кроме горькой и сладкой воды. Кроме живой и мёртвой воды сакэ.
О, занпакто не то, о чём можно случайно прекратить помнить, не то, о чём вспомнишь вдруг - и устыдишься. Не часть, которая разумеет то добро, что кажется добром хозяину. Занпакто никогда не будет привычен, как привычна рука, подпирающая пьяную голову. Есть отчуждённость. Не занпакто снисходит к шинигами, а шинигами восходит к занпакто.
.
Достаточно этого, чтобы выдержать страдание и отступиться от сакэ.
Но не всегда. Раз за разом себя глуша, от самого себя скрываясь в безбрежном приюте счастья, остро чувствуешь, что никогда полностью не скрыться. И это приводит к страху, раздражению, ненависти, горю, и сакэ, сакэ, сакэ. За то ненависти, что к себе неизбежно будет укор - что не подняться тебе, значит опустить меч. И за то, что не в силах сам идти вверх. Затем хотя бы, чтобы перед мечом не признаваться в своей слабости.
И этот абсурд бывает.
И с таким смиряются, а что хозяин и меч иной раз с чувством взаимного отвращения выполнят задачу и рады будут, чтобы ни толчком в душе, ни рукой на рукояти не соприкасаться - известно. Вот только, куда ни день оружие, связь будет, а кроме тоски ничего и не останется. И принимают, и только и ждут, когда же обоюдно разлучит - смерть?
Задворки. Сакэ. И в дребезги.
Дорожка скользкая. Навернёшься, и поди скользить до пропасти, разве только крюк не уцепит.
Иэ. И меч может хлебнуть грязи пополам с водой, но ни разу не по небрежности. Теряют сознание от ран, бывают те, которые сочтут царапину за повод к обмороку, но сколько возможно, нужно терпеть. Нет, своя слабость должна преодолеваться. Что до горя потери, то если и было уважение к кому-то, стоит уважать его путь до конца. Где разошлась дорога, там судить нечего, иди своей, скорбь одно, казнь другое.
Ведь и боль не то, что должно быть оставлено. Не то, что должно быть приукрашено.
Вдребезги пьяный на задворках Сейрейтея.
Вдребезги. И пьян. И даже на задворках. Ну например.
Можно выпить чуть-чуть больше, на одну чарку, тогда даже не нужно выходить от себя. Или на бутыль больше, и тогда, когда душу потянет, неизбежно выволочься прочь, вон...
В том дело, что бегство от себя болезненно. И забыться, убрать самый свой след, порицающий и рассуждающий - соблазн страшный.
Разумеется, на задворках.
Не важно, что бесполезно. Кто страдал, тот знает награду сакэ. Есть одно, что помнится здесь, на задворках, даже когда себя привёл "в дребезги". Душа человека может спускаться бесконечно далеко, пока не струсит, да и там её настигнет свой глаз.
А шинигами никогда, никуда не упрячется от меча. Себя одного и рад загубить, чтобы не знать ничего, кроме горькой и сладкой воды. Кроме живой и мёртвой воды сакэ.
О, занпакто не то, о чём можно случайно прекратить помнить, не то, о чём вспомнишь вдруг - и устыдишься. Не часть, которая разумеет то добро, что кажется добром хозяину. Занпакто никогда не будет привычен, как привычна рука, подпирающая пьяную голову. Есть отчуждённость. Не занпакто снисходит к шинигами, а шинигами восходит к занпакто.
.
Достаточно этого, чтобы выдержать страдание и отступиться от сакэ.
Но не всегда. Раз за разом себя глуша, от самого себя скрываясь в безбрежном приюте счастья, остро чувствуешь, что никогда полностью не скрыться. И это приводит к страху, раздражению, ненависти, горю, и сакэ, сакэ, сакэ. За то ненависти, что к себе неизбежно будет укор - что не подняться тебе, значит опустить меч. И за то, что не в силах сам идти вверх. Затем хотя бы, чтобы перед мечом не признаваться в своей слабости.
И этот абсурд бывает.
И с таким смиряются, а что хозяин и меч иной раз с чувством взаимного отвращения выполнят задачу и рады будут, чтобы ни толчком в душе, ни рукой на рукояти не соприкасаться - известно. Вот только, куда ни день оружие, связь будет, а кроме тоски ничего и не останется. И принимают, и только и ждут, когда же обоюдно разлучит - смерть?
Задворки. Сакэ. И в дребезги.
Дорожка скользкая. Навернёшься, и поди скользить до пропасти, разве только крюк не уцепит.
Иэ. И меч может хлебнуть грязи пополам с водой, но ни разу не по небрежности. Теряют сознание от ран, бывают те, которые сочтут царапину за повод к обмороку, но сколько возможно, нужно терпеть. Нет, своя слабость должна преодолеваться. Что до горя потери, то если и было уважение к кому-то, стоит уважать его путь до конца. Где разошлась дорога, там судить нечего, иди своей, скорбь одно, казнь другое.
Ведь и боль не то, что должно быть оставлено. Не то, что должно быть приукрашено.