Курихара.
_Он был необычный на линии между песком и морем, больше похожий на йокай, и если бы оба они не были призраки, фукутайчо обманулся бы.
Блестящая гладкая, как жемчуг, голова, бывшая и его телом тоже. Тонкие корткие щупальца, на которых он полуплыл-полушёл, два отростка, как расправленные уши африканского слона, два щупальца, похожих на языки там, где ожидались бы руки.
"Так где же у него тёмное тело?" - подумалось фукутайчо.
Его пальцы сдвинули катану лезвием от себя, хабаки была оттолкнута.
Непонятное, цвета жемчуга, тело приостановилось.
- Курикара?.. - позвал фукутайчо. Его описывали не так, но и было ли оно важно?
- Ещё один шинигами, - отозвалось почти беззвучно оно. - Я уже рассчитывал попробовать капитана. Но так у тебя его нет?
Оно качнулось, сдвинулось, взмыло.
Волна дотянулась до места, где он не оставил следов, откатилась от пенной кромки блёсткого песка; она двигалась, белое нелепое чудовище двигалось, а Кира смотрел на песок.
Думал, вспоминал, был тронут, оскорблён, помешан, возмущён, взбешен.
Длинный, склизкий, клубящийся туманом, белёсый язык-щупальце метнулся к фукутайчо.
Он шагнул, наконец, оставив чудовище отплёвываться от песка на месте, где стоял.
Было не похоже, что произошедшее вывело его из рассеянно-ненавидящего состояния, никуда особенно не обращённого. Но он был обращён спиной к чудовищу, и рука его тоже не торопилась призывать занпакто.
Как если бы он забыл, что пришёл очистить душу. Если бы он вместо этого думал, как её уничтожить, или до сих пор обращался к событиям своей памяти, так потревоженной Курикарой.
У него было время на вдох и выдох, прежде чем прийти в себя и успеть сбежать почти чутьём. Когда он обернулся, тонкая дымка рассеивалась над его следами, а чудовище белелось поодаль, точно наблюдая.
Похожее на иллюзию.
- Хадо но го-дзю:ён, Хайен, - шепнул фукутайчо.
Всесжигающая лиловая вспышка его даже расслабила – он не промахивался, и теперь был бы почти доволен, если бы следующая секунда не вернула его в прежний настрой, и без того мрачный до бешенства.
Оно прошло под хадо, вылетело на него.
Тогда только ножны развернулись, большой палец столкнул хабаки, лезвие блеснуло. Рассечь. Есть ли тогда разница, где его тёмное тело? Пустой будет очищен.
Он не хотел быть очищенным, а Изуру, нахмуренный и насторожённо следящий, увидел, как тот замедлился.
Рейацу Изуру взвилась, густой пар окутал их, и в белёсом мареве вспыхнули восемь белых сияющих шаров. Кира хлестнул по-над ними, но, видимо, не достал, и тут же ушёл из-под самых касаний церо.
Со скальной груды поискал Курикару, голова его чуть кружилась, и он был раздосадован, что не поднял голову Вабиске и не зацепил.
Пустой ждал поодаль, и Изуру, сомневавшийся, что возьмёт его без приготовлений, вышел из шунпо почти возле.
Вновь они оказались друг против друга, на линии между песком и водой.
«Сейчас я возьму его на меч и через это достану кидо, больше он не успеет уйти».
- В тебе есть только одно отличие от других ворон, фукутайчо. Ты не настолько быстро думаешь, чтобы бросаться очертя голову, и не настолько медленно соображаешь, чтобы не уходить вовремя.
Изуру нахмурился, потому что у него в душе всё ещё вертелось от неприятной осведомлённости пустого, которого он видел только первый раз, и который уже его болезненно задел.
«Он нападать не будет. Пора».
- Omote wo agero, Wabisuke.
Курикара выдал порцию рейацу, и это был первый раз, когда Кира нашёл его всполошившимся. Взмыл над густой белой пеленой, замер, раздражённый – он не мог его почувствовать там, а разглядеть не мог само собой.
- Бакудо но року-дзю:ни – Хьяппоранкан!
Из тумана навстречу вылетело несколько шаров церо, но медленных и даже слабых. Блестящих, как лёд, стержней, они не остановили, и те, просыпавшиеся…
«Море под облаком…»
Кира был так полон решимости не дать уйти, что очертя голову рванулся туда, невзирая на туман, которого остерегался. Один столб прижал щупальце-язык, но вот-вот грозил треснуть и рассыпаться.
Изуру с чувством выполненного долга и морального счастья приложил пустую душу по белому кумполу, стукнул по выпирающим «ушам», так напоминавшим ему слоновьи, и… большего душа не выдержала. Но… она не рассеялась, нет. И даже не завалилась… а начала расползаться в клочья тумана.
Изуру опустил ресницы и даже губы его побелели.
Он не любил всё, что расползалось, растекалось, разлеталось и тогда особенно, когда его меч прибивал жертву к земле.
«Я бы наверняка промахнулся, если бы ударил следующим бакудо, саджо сабаку. Но пустой бы… не поступил так» - думал он с сожалением, чувствуя, как всё труднее ему держать в узде свои злые чувства.
Изуру повёл ладонью, отгоняя туман и подспудно ожидая откуда-нибудь коварной атаки. Выступил оттуда в шунпо, но совсем недалёко, как если бы больше подчинялся привычке уйти так, покачнулся, опустил меч и откинул голову, рассеянно вглядываясь в облака.
За ним ещё с детства тянулась привычка к праву на любование чем угодно и где угодно, и на думы – когда ему будет угодно тоже. Сейчас его растроганной и обиженной душе угодно было созерцать и сожалеть и (особенно и больше всего) обвинять в том пустую душу, что она вот так невежливо его обманула.
Текли секунды.
И всё же тихий, тихий всплеск послышался.
Не больше.
Изуру вздохнул, повернулся и ступил на воду. Он шёл, и его голова была пуста, и в ней не было ничего, кроме облаков и уверенности, такой же искренной, как любая его убеждённость.
Он колебался, несмотря на эту уверенность, сомневался, и, в конце концов, закрыл глаза и отдался случаю. Ему сделалось сначала жутко, потом ужасно, потом он ощутил туман, и ослабил под его влиянием щит рейацу, всё время полыхавший вокруг него.
«В воронке глубин,
На кромке песка и вод
- смерть. Бьётся… чувство», - выразил он своё видение момента, уже болезненно сдавленный ноющими висками.
«Сейчас… что я сделаю?» - Подумалось ему безвольно, и пучина не выдержала. Его враз окутал густой, до оскомины надоевший туман, и смутно под собой ему почудилось чёрное море, и ощущение поймало приближающиеся шары церо, и змеевидный белый язык-щупальце метнулся, чтобы быть отсечённым.
«Уйдёт!»
Он преобразился, и тогда черты его лица заострились, глаза остро засверкали.
Он видел полусферу его белой и гладкой, как жемчуг, головы, его уши, как слоновьи, неуловимо напоминающие трубы, его языки.
- Хадо но го-дзю:йон – Тенран!
Кира терял всё терпение и был зол даже, ожидая что Курикара – теперь уйдёт снова вглубь (а сражаться под водой ему не доводилось, и туда уходить он подспудно опасался).
Лопнули с треском шары церо, воды вздыбились в ревущем и бурлящем шквале, в переливающейся стене её, свистящей и льющейся, внутри огромной чёрной воронки, Кира увидел его форму – распластанные чёрные крылья, как плащ, терзаемый водой, вокруг белого, похожего на жемчуг, купола его головы с костяными крыльями-ушами, похожими на слоновьи и неуловимо напоминающими трубы – он был там, он застан был врасплох, и лицо Киры разгорелось, с губ срывались формулы: бакудо но кю – Геки, бакудо но року-джу: сан – Саджо Сабаку – сверкнул клинок…
***
Изуру сидел на берегу, чуть поодаль от мерцающих полусфер пены, на песке у камня и полировал Вабиске. По мнению обоих, время было не лучшим.
Если бы Кира мог похвастать, что в пяти шагах от него, охваченное красным свечением Геки, стиснутое золотистой цепью Саджо Сабаку, распластавшее изорванную, как тонкую и скользкую чёрную ткань, прибитую Хьяппоранканом, находился его злой враг… если бы враг этот спрашивал, что же медлят с его очищением, и если бы Кира мог отозваться, что всего-то не может его очищать, будучи злым… тогда примириться с почти бездействием Изуру смог бы.
Но всё было вовсе не так.
Мягкие сумраки накатывали с каждой волной. Уже прошло много времени, и, пусть его замысел во всём удался, пусть он смог одурачить безвольностью пустого, пусть он понял суть его тумана, пусть даже он его поймал на крючок, ничто не менялось в том, что Кира, игравший добычу, в тот момент, когда превратился в хищника, оказался всё же в ловушке.
Её природу он понял тоже и даже ожидал, что голова-маска окажется вновь фальшивой, что под ней скрывается дыра рта, окружённая щупальцами, что его настоящая голова Курикары – снизу, и что он, в воронке вод, поднятой собственным Тенраном, оказывается внутри схлопывающегося мешка тела пустого.
Кира знал, что мог и даже должен был рискнуть – но всё же предпочёл вырваться из ловушки, изрезав это тело, и обнаружив себя над белой кипенью.
Он ударил хадо но сан-джу: сан – Шаккахо, и, судя по треску, какой слышал, кидо схлестнулось с церо.
Он не ожидал, что победил, и не могло бы выйти так, потому что ещё его ощущал и потому что маленький серебристый аппарат выводил на экранчике раз за разом заразу: маленькую пульсирующую точку – его пустого, Курикару.
- Если уж он здесь, Вабиске, не выйдет ли он?
О себе он знал, что после стольких кидо его нужно было считать притомлённым, и только по одному упрямству и жажде мести за упоминание сидящим и высматривающим свою добычу.
Но остерегался этого думать, замыслы жили в нём чувствами, потому что туман этот, мутивший его, перенимал сказанные шинигами в себе слова, и, видно, побуждал слабого духом идти в объятия Курихары.
Поэтому он ждал и внутренно готовился набраться ярости, нетерпения, злости достаточных, чтобы уверить Курихару в своей неопасности ещё раз.
Смыкались сумерки, танцевали в облаках длинные красные блики, и от моря шёл холод и запах водорослей, и вот уже волны не уходили далеко, а точно бы наслаивались одна на другую, стремительно подбирая берег в прилив.
Тогда Кира спрятал в рукав бумагу для клинка и пузырёк к гвоздичным маслом, поднялся. Снял варадзи и таби, не отказывая в удовольствии тронуть сырой песок, наконец, мокрый, наконец, вновь ступить на волнующиеся и щекочущие ступни волны. Прошёл до черных изрезанных скал, над которыми переплёскивалась пена и брызги.
- На этот раз я знаю, даже в своей форме ты не уйдёшь, Курикара, позвал Кира, наблюдая, как по волнам от него разливается свечение.
Тёмное, уже мглистое море волновалось тихо.
Кира устроился тут и стал ждать, зорко высматривая свою добычу. Он был похож, правда, на ворона, сгорбившегося и ищущего полакомиться телом выброшенного из вод бледного осьминога или каракатицы.
- Если бы здесь был капитан Гин, он пропахал бы море до самого дна и до самого горизонта, и не дал бы тебе ни секунды жизни, но не думай, что я менее целеустремлён. Мне не занимать терпения, Курикара.
Спускалась уже ночь, когда над морем показался встающий туман, затягивающий горизонт, встающий до неба.
Изуру поднялся, опустил руку на рукоять занпакто.
Вгляделся, склонил голову, улыбнулся, почувствовав в рукаве вибрацию. Сорвался в шунпо: остров на горизонте – вот куда выбрался Курихара.
Бледное его туловище покачивалось в камнях, поодаль от уродливого черного тела с ящериной костяной головой.
- Вот и твой ужин, так? – Тихо спросил Кира, когда Курихара рванулся и выпустил щупальца навстречу ящерице.
Они заскрежетали по камням, и ящеровидный пустой порскнул в сторону, прочь от грохота, какой они подняли. Курикара вмиг оказался на удалении от грозно и тускло блестящего под набирающим свечение лунным диском крюка Вабиске.
Он вынес удар и дал отрубить себе часть конечности, чтобы только избежать повторного удара – удалось ли так? Черного плаща кругом него видно не было, вобрал.
- Немного недооценил, - сказал пустой. – Ну что ж, я вообще не ценю чёрного. Я ожидал, что с белым поговорю подольше, но вместо этого восемнадцать часов терплю тебя. А теперь ты отбиваешь мой ужин.
Курикара переместился ближе к своей добыче.
- Он страдает, - рявкнул Кира, - отсекая собой ящерообразного от длинного щупальца, пока целого.
- Я тоже страдаю, - спокойно отозвалось белое чудовище. - Не мешай нам страдать вместе.
Изуру простёр руку за камни, и багровеющий взрыв рассеял шквал каменной крошки и чёрных хлопьев распадающегося пустого.
Курикара выдержал паузу.
- Ты не считаешь, что если мы продолжаем променад, мне надо закусить? – Осведомился он.
- Попробуй закусить для начала мной.
Ему показалось, Курикара дал волю унынию. Он выкатил два щупальца и грянул ими о камни. Одно протянулось почти к его силе.
- Воодушевлённый, - сказал пустой ровно.
Изуру вопросительно склонил голову. Да, по сравнению со временем ожидания на камнях, он чувствовал себя… живее. Почему? Потому что Курихара уже не был в море, он мог быть пойман.
- Увы, - кисло отозвался Кира, выявив в себе низменное желание к бою. – Я слишком замёрз на камнях, устал и отчаялся в себе. Я никогда раньше так не промахивался.
Взглянул безнадёжно.
- Не желаешь ли, чтобы я очистил тебя?
Туман с моря сгустился, опутав их обоих, он сгорал в рейацу Киры, в волнах рейацу его меча.
- Не желаю. Очищение от страданий не то, к чему нужно стремиться. Выносить голод, боль, выказывать, несмотря на это, безукоризненную чистоту – тоже способ жизни. Замечу, достойный.
Кира промолчал. Наконец, приподнял меч.
- Нет.
Кончик чёрного тела выглянул и скрылся.
- Взгляни на жемчуг – его совершенство скрывает зерно чужого и инородного. Весь её перламутр появился для того, чтобы скрыть под собой уродство. Когда твоя манера не ответ на тьму внутри, всё это исполняется пустотой. Я не жалею об уродстве. Я не жалею о темноте и боли. Вот почему я не нахожу нужным не страдать. Вот почему я не желаю быть очищенным.
Они молчали несколько времени.
- Нет, - повторил Кира. – Не важно, что ты выносишь, когда лишаешь надежды тех, у кого она есть. Когда ты пожираешь души, ты оставляешь им участь страдать и участь мучиться в тебе и терять себя. Когда ты пожираешь другого пустого, он лишается возможности переродиться. Он больше не живая душа, его голод и страдание делаются опорой твоему существованию. Ты чёрный, ты вбираешь свет и губишь его в себе, но не отражаешь. Белизны жемчуга в тебе нет. Взгляни, что ты есть и решись довести душу до света.
- Подставить шею?
Изуру, не видя у пустого шеи, с сомнением кивнул.
Курикара шевельнул обрубком и втянул его в себя.
- Я был не прав, когда не дождался чьего-то меча для консо. Я был выкинут вашим бездействием в голод и отчаяние, и я виноват, что выжил, что моя личность пожирала другие и напитывалась мраком, и что она ещё может сквозь это идти вперёд… я благодарен вам, шинигами, за весь ужас, какой во мне. Я виноват за всех мной съеденных. Я должен был бы сам рассосаться внутри других пустых. Ну? Снимешь мою и только мою вину, светлейший шинигами? Проводник, не проводивший чьих-то душ?
Туман вокруг них стал собираться и приобретать формы Курикары, и на концах их щупалец заиграли шары церо.
- Ты слабая душа, боявшаяся смерти прежде, цеплявшаяся за свой мир. Ты так же цепляешься и сейчас, и это естественно. Я не жду от тебя ничего. Просто выведу на круг жизни или наказания. И исправлю ошибку того, кто не поднёс занпакто к твоей голове когда-то давным-давно.
Курикара не ответил, он весь разгорелся рейацу, всплеснул щупальцами, и все его подобия сделали то же. Кромка берега и море осветились, как вспышкой молнии, деревья и камни миг были как чернёные углём.
Лежал на спине, на берегу. Улыбался, конечно, потому что это было последнее, что он мог, глядя в небо. Если бы он переживал такое хотя бы каждые выходные, он вышел бы счастливым и приподнятым духом.
Но было Рейджуцу, и только редкие дни вроде этого, когда его прогоняли со службы в увольнительную, в вольные дни, заполненные всем, куда его заносила ничем не скованная воля, развеивали его вот так… но нечасто.
Таких вот он встречал редко.
Питомец гнезда айзенова, выведенный холлоу с особенностями, теперь уже развеянный… Изуру прикрыл глаза и раскинул руки, подставляясь особенному, теперь по-утреннему пахнущему ветру.
Долго ли? Спал ли он?
«Ужасно, Вабиске… а если бы моей рейрёку было меньше его?»
Вопрос его мысленный утёк куда-то в небо.
Он был смущён, что не сделал этого как-нибудь лучше, чем одним противостоянием рейацу, сжёгшим и церо, и подступавший туман, и вспышкой вобравшей и разбившей существо Курикары, и забравшей всё, что он держал в рейрёку.
- Ну зато я по крайней мере теперь знаю, что я всё же лейтенант… - тихо проговорил он, позволяя пальцам почувствовать мокрую щебёнку.
Множествами уколов всё дало ему знать о своём присутствии: и мелкий острый камень, и содранная где-то кожа, и сырость, и оседающий бриз, и онемение, и нытьё всего того, что привыкло полниться силой и не задумывалось, что без неё влачить душу ужасно тяжело.
Однако же это продлилось не так долго, не позже чем до девяти, когда по всему пришло время завтрака.
- А «лиса» я сжёг, Вабиске.
Морозно захрустел барьер, и воды вздохнули свободнее, и первые живые тени потянулись к пляжу, когда отблески от Сенкаймона растаяли в свете нового дня.